В России до 1917 года зимние праздники – Святки – начинались с вечера 24 декабря (Сочельник), далее праздновалось Рождество Христово (25 декабря) и Новый год (1 января), и заканчивался праздничный цикл в Крещение (6 января). У этих праздников существовало особое словесное оформление, зафиксированное в фольклорных и церковных текстах, а в эпоху романтизма стал популярен и сюжетно приуроченный к этому календарному времени литературный жанр – святочный рассказ – с непременным элементом чуда. Этот жанр получил развитие во второй половине XIX века, и каждая уважающая себя газета 25 декабря давала литературные рождественские страницы со стихами известных русских и местных поэтов на рождественскую и новогоднюю тематику и с рождественскими рассказами. В Горном Алтае до 1922 года газет не было, а вот один святочный рассказ, написанный на основе алтайского фольклора, всё же был. Это рассказ Анны Ивановны Макаровой-Мирской «Алтайские легенды. Под новый год», опубликованный в 1910 году.
А. Мирская
Алтайские легенды
Под новый год
(Из воспоминаний охотника)
Сегодня твои уши опять хотят слушать, что болтает мой язык: вижу по глазам. Мой гость, дивлюсь на тебя: ты, ученый человек, любишь слушать предания Алтая, а болтливый Туээзи и рад, что его слушают, он, точно санысхан, может трещать целыми вечерами, особенно теперь, когда Катунь покрыла ледяная кора, и мороз гонит в юрту с улицы… тебе тоже надоедает бегать на лыжах в лесах… я понимаю тебя, мой гость».
Мне хорошо было тут в большой и высокой юрте; пламя ласково лизало дрова на очаге, где мой старик Казаченко варил в двух котелках что-то вкусное, разливавшее аппетитный запах по юрте; с длинной трубкой в своей странной шапке и обшитой каймою шубе Туээзи задумчиво смотрел в пламя костра и, подняв на меня глаза, сказал тихо:
– Да, я полюбил тебя, русский, и охотно говорю с тобою: ты любишь Алтай так же, как я, и палочкой можешь записать на бумаге мои рассказы для того, чтобы люди узнали о наших горах и о людях, как сказал ты мне в тот день, когда мы с тобою встретились у Катуни. Сегодня последний день Улу-кырлача; когда я был еще молодым, и белые нити не прошли по моей голове, со мною в эту ночь случилось такое, что я помню всю жизнь… да, мой гость, наши горы хранят тайны… вижу, что ты направил ухо.
– Дай сюда мне другую трубку, Ирлен! – позвал он старую родственницу, заправлявшую его хозяйством.
И, затянувшись табаком, сощурил умные глаза, заглядевшись на огонь и на минуту задумавшись.
Я знал, что в это время его окружают образы прошлого, и рой воспоминаний теснится в его уме.
– Моя бабушка, – не глядя на меня, начал он раздумчиво, – была хорошая добрая алтайка, я у ней был один… как она умела рассказывать! недаром выросла в трущобе, там, где Каир-Кумир бурлит и клокочет, как безумный; она знала, что шепчет лес и травы, она понимала говор птиц и зверей, а мой прадед, которого тоже звали Туээзи, был мудрец; он пришел издали в Алтай и не был его сыном… бабушка, найденная им в аиле, куда пришла алдачи и унесла всех больших, оставив только её, стала его дочерью. Он полюбил Алтай, как ты полюбил его, и узнал все предания и сказки наши; это был умный и мудрый человек и так страшно много знал. Когда я стал подрастать, бабушка пересказывала мне всё, что слышала от своего названного отца. Одна сказка о Кара-Кане запала мне в сердце… да, смелая дочь его околдовала меня, тогда я бредил Алтын-Аргыз, но расскажу тебе кратко, кто такая была она.
И он рассказал мне сказку о богатом и могущественном царе Кара-Кане, не хотевшем сделать единственную дочь наследницей своих богатств и решившем отдать их подземному царю. Оскорбленная девушка ушла из дома к богатырю с мыслью убить того подземного царя-змея, из-за которого отец хотел её обделить… её храбрость, её подвиг покорили богатыря, и она решилась выйти за него.
– У меня было теплое сердце, – сказал он, окончив рассказ. – А бабка умела расписать все хорошо. Там, где Каир-Кумир летит, пенясь и бунтуя в камнях, мне, среди тишины лесов, стала грезиться Алтын-Аргыз – статная, высокая, с длинными черными, как смоль, косами, с большими глазами и тонким лицом, на котором все черты не походили на черты алтаек… тонкая, как молодая сосенка, сдвинув темные брови, она проходила передо мною по прибрежным камням Каир-Кумира, и я любовался ею сквозь полузакрытые веки в сумерках вечера и тогда, когда золотое солнце рассыпало лучи на восходе и на закате…. Она взяла мое сердце, как сердце царя-змея, и её образ затемнял передо мною лица девушек, когда я подрос настолько, что стал женихом.
– Там хорошо, на Кумире… ты не видал его, господин! что за место! как хорошо там… ой, как хорошо! река клокочет, пенится, бурлит, а разноцветные камни!… каких только нет в этих камнях цветов! голубые, розовые, лиловые… всякие… всякие… сверкают и блестят на солнце, а Кумир поет, мечется, лижет их, целует и поднимает пену, которая кажется такой же румяной, как утренняя заря. А леса! … в них тайна глядит задумчивыми глазами… в каждом плесе, в каждой лощине, в каждых скалах… Мудрено ли, что Алтын-Аргыз чудилась мне среди этой красоты? В тот год, когда со мною случилось то, что я хочу тебе рассказать, бабки уже не было со мною: она умерла, завещав похоронить себя там, где среди льдов рождается Кумир, в белках, и её положили на вершине, где положили когда-то и тело пришельца, который воспитал её и носил мое имя. Отец мой только что поселился тут, у красавицы Катуни, с которой взял мою мать: здесь удобнее было вести торговлю, чем в той глуши, а я страшно тосковал, и меня тянуло к родным могилам; здесь образ Алтын-Аргыз не казался мне, и как только Чан-ай проложил порошу, я надолго отпросился у отца туда, где среди камней и лесов жила моя сыргали, чьи ноги ходили по Кумиру. Мои думы знала одна моя мать, – это тоже была хорошая женщина: в нашем роде не было худых, – с невольной гордостью поднял он голову. – И я побоялся взять в свою юрту такую, которая бы могла не походить на них. Там, на Кумире, у меня был друг-зверолов, йохту Педор, славный и смелый человек, когда-то, благодаря нужде, бывший кулом моего отца, его каин-ада был таким охотником, что слава о нем шла от белков по Белой Берели, Каир-Кумиру и Иедыкгему до самого Бийска. Отец уважал его и, хотя неохотно, но отпустил меня на долгую охоту, а мать со слезами просила не верить лесной девушке и не ходить в глушь, куда она меня будет манить. С каким сердцем летел я на лыжах, на которых мог пролетать огромные пространства в день, туда, где ждала меня родина с застывшим под льдами Кумиром!
– Педор и его каин-ада встретили меня, как сына; мы порешили, как делить добычу, и дружно взялись за работу: готовить луки и строить изгородь для ловли маралов, между этим делом ставя капканы на лисиц и гоняясь за ними по озерам; часто нам удавалось перехватывать усь как можно скорее, чтобы не дать ей уйти, но ни в долинах Кумира, ни в каменных горах, куда мы забирались для ловли соболей, я не встречал более Алтын-Аргыз, и тоска вкралась в мое сердце, томя его.
– Сыргали моего сердца! – звал я её под опушенными китью тимирыт в долинах и под могучими ветвями Кузук-агашей, на кручах гор и там, где тал спускался над Кумиром, но она не хотела слушать меня, моя карлагаш, она верно ушла в ледники к своим богатырям и оставила без ласки одинокое земное сердце. А год был на диво удачным; я невольно радовался за моих бедных хозяев, которые жили охотой; моя доля тоже была велика, но когда наступили морозы, старый каин-ада Педора сказал нам, что пришла настоящая пора идти за абшаком, чьи шкуры ценились дорого, как маральи рога, и стал искать берлоги. Двух абшаков мы убили в начале Улу-кырлача, двух в середине, а одного старого и особенно большого в конце; последний поцарапал меня. Мы охотились на них, не затыкая берлоги; рука моя в плече ныла от медвежьего удара, но я не хотел слушать товарищей и отдохнуть: во мне загорелось желание отомстить зверю убийством его убежавшей подруги, которую я принялся тщательно искать близ того места, где убили её мужа, думая: «Наверно, она убежала в какую-нибудь берлогу тут же в горах близ Кумира». И, бродя среди них, я, наконец, нашел следы преследуемой глубоко в горах, среди скалистых уступов, и решил наутро прийти сюда без товарищей, объятый желанием расправиться с нею один на один.
– Был последний день Улу-кырлача. Много лет прошло с тех пор, и много странного было в моей жизни, но этот день мне вспоминается так ясно, как будто это было вчера. Еще с ночи настал мороз, и вызвездило, а месяц, большой и ясный, облил ласково загоревшийся и засверкавший Алтай; утро встало в розовом тумане, заставляющем снег быть румяным, и я полетел на лыжах туда, где ждала меня добыча. Помню, Педор отговаривал меня:
– Куда ты, Туээзи? Сегодня придет к нам сиини моей каин-эне… останься.
– Но я отговорился недолгим отсутствием и, погоняемый морозом, полетел туда, где видел вчера обломанные вершины кустарников и содранную кору на деревьях; всё оказалось на своем месте, и тонкий пар шел из-под камней за могучим корнем огромного кузук-агаша, куржак повис на кустарнике близ логова зверя, и я, взяв свою винтовку, смело пошел туда, в глубину ущелья, где горная узкая речка бурлила подо льдом. Я снял лыжи и стал красться к берлоге, смелый в своей неопытности, мнивший себя чуть не богатырем… топор мой был остер, и так же остер был нож… Помню, короткий день уже клонился к концу, и лощина вся была залита солнцем, а я, держа винтовку наготове, уверенный, что тут одна подруга абшака, ткнул левой рукой с заостренным колом в отверстие пещеры и, бросив его, взял ружьё на прицел… рев медведя наполнил узкую котловину, и я дрогнул, когда услыхал другой, сейчас же начавший вторить ему: это не была моя вдова… я нашел пару, и только надежда на меткий выстрел могла вывести меня из опасности… огромная морда зверя показалась из-за камней, и выстрел мой прогудел не без пользы; он дико заревел, выскочив из норы огромный и страшный, сделал шаг ко мне и упал, успев еще раз испустить рев, точно призывавший на помощь, и другая гигантская голова, вторя ему, показалась из пещеры. На этот раз выстрел мой не был так счастлив: медведица, раненная в шею, зарычала и кинулась на меня с таким страшным неистовым ревом, что сердце моё захолонуло от него; я выхватил нож и ждал её, а она, опустив голову, быстро и смело бросилась на меня, видимо, желая растерзать… я помню её объятия: мой нож не мог убить её сразу, и, вонзив его, я увернулся из её лап, старавшихся ухватить меня, и прыгнул за камень, но тут же почувствовал, что куда-то падаю… я больно ударился о что-то головой и потерял память…
– Было темно, когда я открыл глаза, тело ныло, и холод прокрадывался под теплую шубу; я огляделся и добыл огня – узкая расщелина, может быть, старое логово зверей, с нанесенными осенним ветром листьями, была глубока, и только полоска неба, уже освещенного месяцем, глядела ко мне. «Как долго я лежал?» – забились мысли в моей голове. А нога ныла невыносимо, голова так же невыносимо болела: видимо, я ударился ею, и только теплая шапка спасла меня… Как было выбраться отсюда? медведей не было слышно: видимо, они погибли оба, но сюда могла попасть усь… может быть, ей принадлежало мягкое ложе из листьев, а мой нож остался в ране медведя, и топор куда-то вылетел при падении, я поискал его и не нашел близ себя… Встать я мог, но с сильной болью, и голова кружилась, точно я опился араки, тоска охватила моё сердце, а Тегунь-ай-кычи-кырлаш, точно озлобясь, щелкал по лесу, морозя его, и месяц сиял, холодный и круглый, прямо над моею норою…. Да, я мог погибнуть тут… все угрожало мне: и звери, могущие меня почуять, и мороз, холодивший мои члены, а кругом стояла нерушимая тишина, и только кускун где-то далеко кричал своё фу-бу медленно и жалобно… мною овладела слабость, усталое разбитое тело захотело покоя, и сон стал подкрадываться ко мне… силы не было противиться… он отгонял страх, он обвевал туманом ушибленную голову, и только что глаза мои закрылись ресницами, как чья-то рука прикоснулась к моему лбу. При свете луны я увидел тонкое красивое лицо, темные косы и большие глаза моей сыргали Алтын-Аргыз и с криком восторга и радости хотел схватить её ласкавшую мой лоб руку, но моя рука схватила пространство, а она была тут и улыбнулась грустной улыбкой.
– Не тронь меня. Туээзи! – мягко и ласково сказала она. – Я только дух… моё сердце когда-то жило тут на Алтае и любило… ты увидал меня и сделал своей сыргали, и я пришла к тебе сегодня в первую ночь Тегунь-ай-кычи-кырлаша, чтобы вывести тебя отсюда, потому что моя душа любит тебя.
– Где ты живешь? где твой дом? кто ты? – забросал я её вопросами, но она только покачала головою.
– Я прихожу к тем, кого люблю; а зовут меня так, как называешь ты, но кони мои ждут, а мороз может опалить тебе грудь, ты же должен жить, быть богатым и любить меня.
– Да, я буду любить тебя! – забыв боль, сказал я. – Пока дыхание есть на моих устах, пока бьется сердце, я буду тебя любить, девушка, моя сыргали.
– А я буду ждать тебя там, далеко! – указала она на звезды. – Знай: и в пене рек, и среди камней в лесах, и на вершинах Ту я буду с тобою, потому что верю в твою любовь, но ты не увидишь меня больше, пока алдачи не охолодит твоего сердца, которое состарится, оставшись для меня молодым.
– Я видел её лицо, тонкое и нежное, такое чистое, кроткое и грустное лицо, а потом какая-то сила подняла меня со дна моего логова, и я очутился на крепком сивом коне, на которого усадила меня она, заботливо вставив в стремя больную ногу. Я подчинялся ей, как ребенок, и когда в последний раз я глядел на неё, месяц осветил её так ясно-живую, красивую, кроткую, и я наклонился к ней, шепча горячие слова.
– Её руки обняли меня, я чувствовал их, я чувствовал теплоту её губ, но мои руки обняли воздух, и точно туманное облако прошло перед моими глазами, скрыв её от меня. Лошадь тихо ступала по тропе, проложенной моими лыжами, и несла меня в долины, сверкавшие огнями снежинок; мне наш путь показался мигом, хотя мы двигались тихо, и я не чувствовал боли в ноге… а потом всё потемнело в моих глазах – и сверкающая ночь, и звезды, и небо, озаренное луною, и я очнулся в юрте моих друзей среди их гостей в первый день Тегунь-ай-кычи-кырлаша с больной ногой и разбитым телом.
– Педор и другое обступили меня с расспросами, куда я ходил и как попал домой с больною ногою и без оружия… они рассказали, что вчера глубокой ночью, какая-то девушка, неведомая и незнаемая, разбудила их и велела поднять меня, лежавшего у порога юрты, у неё были длинные косы и красивое лицо, и она сказала:
– Скорей возьмите его, потому что ночь холодна и может оледенить его сердце, а он должен жить.
– Я послал их в камни, и они привезли оттуда двух убитых медведей и моё ружьё, а после, когда поправилась нога, я нашел в глубокой щели той норы, куда упал, мой топор, улетевший в дальний темный угол.
– Ты знаешь, господин, что у меня нет жены? Я верю, что меня дожидается моя сыргали там, где блещут звезды, и никогда никакой страх при опасностях не томит моей души, потому что, когда моё сердце оледенеет, милые уста Алтын-Аргыз приникнут к моим, потому что я любил её всю мою жизнь, и теперь, когда шумят метели, грохочет Катунь или гремит гроза на опасных тропах бомов и при встрече с дикими зверями, моё сердце чует всегда, что она около меня, и иногда, в тихие ночи, я слышу сладкий голос, говорящий мне ласковые и кроткие слова.
– Ты говорил, что у вас люди чтят первую ночь Тегунь-ай-кычи-кырлаша, что её зовут у вас Новый год… вы гадаете в неё и пытаете судьбу… и я узнал свою судьбу тогда, много лет тому назад, в этот день и никогда не забуду девичьего поцелуя, которым я обручился там, в глуши, близ Каир-Кумира, где горы поросли щетиной лесов, и лютые звери таятся в засыпанных снегом берлогах. В Алтае много чудес, мой гость, он сам – чудо… посмотри какой!!…
И, встав, Туээзи откинул дверь и впился взглядом в ночь, сверкающую, лунную, осыпавшую миллиардами бриллиантов горы и леса, ночь девственно прекрасную, холодную и чистую, как то видение Туээзи, которое он любил и которому он был верен всю жизнь.
(Печатается по изданию: Мирская А. Алтайские легенды. Под Новый год (Из воспоминаний охотника). – Харьков, 1910. – 13 с. При подготовке текста к публикации графика и орфография оригинала приведены в соответствие с современными нормами; сохранены авторские сноски и авторская пунктуация).
Справка:
Макарова-Мирская Анна Ивановна (1872, Томск – 1936, Красноярск), урожденная Ландышева – православная писательница, внучка начальника Алтайской духовной миссии Стефана Ландышева, подолгу жила у дедушки в Улале, много путешествовала по Горному Алтаю; была хорошо знакома с Г.И. Гуркиным. Практически все её книги посвящены Алтаю и его миссионерам. Ныне наиболее известны два издания «Апостолов Алтая», а при жизни автора «выдающимся явлением современной литературы» считалась её книга «Алтайские рассказы» (Харьков, 1912), посвященная цесаревичу-наследнику и в 1913 году рекомендованная для школ Российской Империи (эту книгу можно прочесть на сайте Национальной библиотеки имени М.В. Чевалкова – http://nbra.ru/elektronnaya-biblioteka/60-khudozhestvennaya-literatura-i-literatura-dlya-chteniya/739-628; в нашей электронной библиотеке представлены и книги Макаровой Мирской «Апостолы Алтая» и «На служении Алтаю»).
Шастина Т.П., методист Национальной библиотеки имени М.В. Чевалкова
