Окончание. Начало в №235 – 238 от 16 ноября
Захватившие сердце воспоминания о возможных кознях сводного брата высветили в памяти Галдан-Цэрэна события, имевшие место в их урге после получения известия из Пекина о смерти императора Сюань Е и захвате власти его сыном Иньчженем…
…Декабрь одна тысяча семьсот двадцать второго года выдался в Пекине и его окрестностях и холодным, и ветреным. Постоянную стужу тяжело переносил шестидесятивосьмилетний Сюань Е. Старая кровь, увы, уже не грела императора, и он простудился. Недуг, сваливший в постель Сына Неба, с каждым днем обессиливал его все больше и больше. 20 декабря, чувствуя приближение смерти, повелитель Цинской империи призвал к своему одру сыновей и высоких сановников.
Тихо и почтительно вошли они в спальню богдохана, в которой царил таинственный полумрак. Его рассеивал, насколько мог, только небольшой шестигранный белый фонарь, стоявший у постели больного владыки. Приблизившись к ней, сыновья совершили перед отцом положенное ритуалом коленопреклонение, а сановники, пав на колени, трижды прикоснулись лбами к коврам.
Дав вошедшим последние наставления, Сюань Е передохнул и слабеющим голосом приказал принести ему кисть, тушечницу и лист «драконовой» бумаги для начертания на ней имени наследника. Когда приказание было выполнено, Сюань Е слабо махнул высохшей рукой, и присутствовавшие в спальне сыновья и сановники, отвесив правителю три низких поклона, пятясь спиной к двери, покинули спальню.
Тишина и томительное ожидание царили в соседней с императорской спальней зале. Находящиеся в ней люди полушепотом переговаривались, ожидая вызова к Сыну Неба. Они нисколько не сомневались, что Правитель выводит сейчас красной тушью на бумаге три важных для всех иероглифа: «ши – сы – цзы», означающих «четырнадцатый сын». Им являлся любимец отца князь первой степени («цинь ван») Иньди – единственный и бесспорный претендент на «драконовый трон». Но в данный момент Иньди отсутствовал, поскольку он находился в далеких от столицы провинциях Ганьси и Цинхай, где противостоял со своей армией ойратам. Иньди поддерживали и другие сыновья умиравшего императора – Иньсы, Иньтан, Иньчжи и Инъе. Против выступал только четвертый сын Сюань Е – сорокачетырехлетний Иньчжень, злой и коварный интриган, буквально рвавшийся к «драконовому трону». Но отец, и это знали присутствующие в зале лица, не раз говорил, что ему не хотелось бы видеть на троне Иньчженя…
А тем временем собравшиеся возле спальни люди стали все чаще поглядывать на дверь императорской спальни, сигнализируя тем самым, что уже пора идти туда, чтобы узнать о последнем решении Сына Неба… И вот они неслышно вошли в покои Сюань Е, который, похоже, уже давно стал «небесным гостем». Рядом с его одром валялись на полу шелковая вышитая подушка, кисть и лист заветной бумаги. На ней кроваво отливали три иероглифа: «ди – сы – цзы» – «четвертый сын»…
Увиденное громом поразило вошедших… Всех интересовало только одно: что же произошло здесь за время их отсутствия?.. Сторонники Иньди еще не успели прийти в себя от пережитого потрясения, а в загородном дворце «Парк Вечной Весны» уже вовсю командовали Иньчжень и давно поддерживавшие его Лункэдо, брат императрицы, а также командир столичного охранного отряда Нянь Гэяо.
Не вдаваясь в подробности пекинской интриги, Галдан Цэрэн уяснил из нее для себя только одно: к власти Иньчжень пришел лишь с помощью военной силы. Опираясь на нее, он убрал со своего пути всех соперников. Из пятнадцати взрослых сыновей Сюань Е один был убит сразу, семеро – брошены в тюрьму, в которой пятеро вскоре умерли, четверо перешли в лагерь «нейтралов», а трое поддержали нового императора, державшегося ныне только на силе армии.
«Помнится, на первых порах отец не хотел посылать в Пекин своих послов – выжидал, чем там закончится «семейная свара». И когда новый правитель Поднебесной империи устранил главных своих противников, джунгарский правитель решился-таки соблюсти дипломатический этикет. Кажется, на этом очень сильно настаивал Шоно. Причем он предлагал отцу, чтоб посольство возглавил наследник трона. В конце концов хан направил в Пекин своих послов с богатыми дарами, но без меня. Правда, послы были отправлены в Пекин не столько для того, чтобы выразить свое «почтение» новому Сыну Неба, хотя и этот «этикет» надо было соблюсти, сколько для того, чтобы предотвратить – в ближайшее время – наступление маньчжуров на ойратские земли, особенно в Халхе».
Возвратились джунгарские послы из Пекина довольно быстро. Было похоже, что новому повелителю Поднебесной пока не до дипломатических реверансов. Следовало укреплять свои тылы. Присутствуя на беседе отца с послами, Галдан видел, как каменеет его лицо. И было от чего! Тон присланного контайше из Пекина послания был очень высокомерным и чванливым… «Помня твою дружбу и преданность, явленные Высокочтимому Отцу Нашему, кои ноне Нам и ты выражаешь, – говорилось в нем, – Мы, ведая обычаи и привычки ваши, Высочайше будем благоволить миру и спокойствию в твоем улусе… А видя твое усердие и послушание Нам во всем, Мы будем, следуя предопределению Вечно Синего Неба, благоволить тебе… За это Наше благоволение ты должен…»
– Ничего я тебе не должен, самозванец, – буркнул тогда Цэван-Рабдан, отбрасывая в сторону недочитанный лист. Немного помолчав, он тихо добавил: – Да-а, пекинские волки, всегда рядившиеся в овечьи шкуры, были, есть и будут оставаться нашими главными врагами… Только допусти мы в своей Земле даже самую малую промашку, они сразу же кинутся на нас и загрызут насмерть…
Воскрешая по прошествии почти двух десятилетий в памяти тот день, Галдан не без интереса припоминал почти каждую, даже самую незначительную деталь…
«Помнится, особенно озлили отца бесцеремонные требования Сына Неба… «А коль хочешь ты иметь Наше Высокое благоволение, – гласила грамота Иньчженя, – оставь свои намерения обладать Хами и Турфаном, а также землями по Кему и Кемчику, Чуе и Аргуту, запрети своим людям ходить в Халху, в Таннуские и Алтайские горы…» В ответ на эти спесивые заявления маньчжура отец тихо хмыкнул, глядя на меня: «Смотри, сын, какой аппетит проявляется у нашего «Высокого покровителя»… Чую, не только мне, но и тебе придется расхлебывать кровавую кашу, которую заваривает для всех нас маньчжурский солдафон».
Как в воду смотрел Цэван-Рабдан, говоря это. Не успели смолкнуть трубы на тризне по усопшему Сюань Е, как китайские войска под командованием маньчжурского князя Диншу и халхаского Вамба заняли южные склоны Танну-Ола. Но их появление там не было неожиданностью для Галдана Цэрэна, он предвидел этот шаг правителя Поднебесной. Благодаря своей разведке знал он и о посланиях, подготовленных в Пекинской палате внешних сношений для оглашения их народам Урянхая, Бома (Енисея) и Алтая. «Вы, – гласило одно из них, – в течение многих поколений проживаете в своих горах и лесах, занимаясь охотой, чем и добываете себе средства для жизни. И всякий раз, когда встречались с более сильным противником, сразу соглашались подчиниться ему и уплачивать дань. В силу этого вы издревле и до настоящего времени платите дань и вносите налоги монгольским ванам и бэйлэ… А они – подданные моего государства, следовательно, и вы являетесь нашими подданными…»
Недочитав указ Иньчженя, Галдан прикрыл глаза и, отвалившись на подушки, стал рассуждать, с трудом сдерживая рвавшееся наружу негодование.
– Ты только смотри, куда хватил этот самоуверенный солдафон!.. Он уже и людей Таннуских гор и Алтая считает своими подданными!.. Ну не наглец ли?! Не-ет, жалкий выродок наложницы, твой отец был намно-о-го скромнее… Ну надо же, «карабаши Алтая – на-а-ши подданные». Ведь ты смотри, он нас не берет ни в какой расчет!.. Для этого тупицы наша Земля даже не существует… Нет ее, и все!.. Если бы этот осел маньчжурский считался с нами, то, наверное, он не стал бы отдавать своим ублюдкам из Цзюньцзичу этот тайный приказ… Ой безмозглый баран… Ой баран…
Произнеся эти слова, Галдан горько ухмыльнулся.
– Ты смотри, «надо разведать положение Алтайских гор»… А для чего тебе-то это нужно? Чтобы рассуждать с урусами о положении наших границ? Не-ет, погоди, солдафон, покажу я тебе «ваши границы»… Да и твоих вояк на Косоголе не оставлю без своего внимания! – Произнеся это, Галдан хлопнул себя ладонями по коленям и поднялся.
– Отец! О чем это вы?! – удивленно вскинул брови вбежавший в ханские покои отцовский любимец Цэван-Доржи-Аджа-Намжил. Растерявшийся от неожиданности родитель не нашелся что ответить наследнику и смущенно пробормотал:
– Да это, сынок, я… размышляю про себя кое о чем…
– А вот я, когда стану ханом, – звонко выпалил Цэван, – всегда буду управлять, а не размышлять!.. Так я хочу! – звонко выкрикнул малыш и, притопнув ногой, выбежал наружу.
Спустя минуту его голос, такой же властный и звонкий, уже звучал во дворе, но его тут же перекрыл предсмертный собачий вой. Услышав его, Галдан нахмурился. Очень уж не по душе было отцу любимое занятие юнца – казнь собак…
– И откуда это у него?.. Ведь прямо огнем горят его глаза, когда он видит мучения своих жертв… И с людьми он не может говорить спокойно – всегда только крик и капризы… Так недолго и тираном стать… Такому даже страшновато ханово место оставлять… Да, вот незада-а-ча… Одна надежда, исправится малец с годами, когда в зрелость войдет…
Но время покажет: его любимец, увы, не исправится… Страсть к казням так и останется в его душе. Но казнить сын будет уже не собак, а людей… Однако это будет потом.. Пока же отцу это неведомо…
Мимолетная встреча с сыном нарушила спокойный ход рассуждений хана. Но главная их суть гвоздем засела в его мозгу: «Готовься, сын мой, к войне с маньчжурами… Прав, сто раз был прав отец, твердивший всем нам с детства, что Цины – это наш главный враг, который мертвой хваткой ухватился за нашу Землю, и в этой схватке уцелеет лишь кто-то один… Так что борись, Галдан, за место под солнцем, всеми силами отстаивай свою Землю, собранную твоими предками!»
И сын Рабдана мужественно боролся за нее. Огонь же той большой войны опалил многие народы – и точей, и саянцев, и черных и белых калмыков, и «иных земель людей». Жаль, что спасения от той беды каждый из них искал по-своему…
Николай Модоров
