Окончание. Начало в №№48 – 52
— За Чергой, сказывали, места хороши, – говорили странники и всё забирались дальше и дальше. Иногда на вопрос они торопились вытащить паспорты, робко озираясь и говоря: «Мы по паспортам, ваше высокоблагородие!», намекая этим, что они – не бродяги. Чем дальше странники-колонисты достигали этих мест, чем более осваивались они с привольем, тем более, кажись, они становились разборчивыми. «А дальше ещё лучше, – думали они, – за Чергой, сказывают, хорошо». Остановиться сразу не хотелось, ибо выбор мест был большой.
Чем более они осваивались с этими местами, чем более всматривались в это приволье, тем менее им хотелось расставаться с ним. Иногда мы видели, как, поражённые этим привольем, этой тучной почвой, они подолгу стояли, опёршись на посохи, устремив жадные взоры на этот девственный чернозём. Они облюбовывали эти места и в то же время робко осматривались. Их охватывали тайная робость и страх, что вот их погонят отсюда и не дадут высмотреть то, чего они жаждут. Эта робость и боязнь, как мы заметили, не оставляли даже поселившихся и обстроившихся.
Раз в своём исследовательском усердии, равном разве усердию цивилизованного ищейки, я наткнулся на обстоятельство, заставившее меня серьёзно задуматься. Оканчивая объезд, приходилось уже расставаться с горами; при выезде из одной деревни я заметил, однако, за несколько вёрст от неё небольшую горную речку в долине, где стояли одинокие лачужки шагов 50 друг от друга. Это были знакомые характерные постройки переселенцев. Мне ужасно захотелось съездить к этому начинающему строиться посёлку. Приказав ямщику с повозкой ехать по дороге, я имел глупость взять у него пристяжную с крестьянским седлом и поехал верхом к переселенцам-новосёлам один.
Посёлок стоял в стороне от дороги, окаймлённый горами. Когда я на крестьянской лошадёнке приехал в него, тут только я понял всю странность и неожиданность моего появления в деревеньке. Из изб высыпали робкие и пугливые переселенцы. Они смотрели на меня очень боязливо, как дикари. Я слез с лошади, попросил напиться и начал любопытствовать. Ответы были односложные, сухие. Взгляды были все подозрительные. Скоро все начали расходиться, и я остался только с одним переселенцем. В самом деле, что такое был в их глазах человек, прибывший к ним внезапно, с видом чиновника, на худой крестьянской лошади и пытающий их?
Я объяснил свой приезд тем, что я любопытствую узнать, как живут новосёлы. Но это ещё больше насторожило их: «Разве любопытствует кто без дела?» Ведь крестьянин не подозревает, что есть такие несчастные люди на русской земле, которые в самом деле только любопытствуют крестьянское житьё, не имея возможности принести ни капли ему облегчения.
Видя пугливость этих несчастных странников, выбравших себе эти места, я не принял во внимание, что большинство их начинает обстраиваться, когда они ещё не приписаны, заселение их не утверждено, юридическое положение непрочно, и что они переживают в эту минуту самое мучительное состояние духа. На лицах можно было прочесть чуть не страдальческое выражение при ответах. Видя холодность приёма и какое-то недоверие, я начал прощаться и подошёл к лошади, проклиная неудачу поездки.
Вдруг позади себя я услышал глухой грудной голос. «Ваше благородие, зачем ты сюда приехал?» – «Просто посмотреть, как живёте и давно ли здесь: не говорите, так и бог с вами», – сказал я сухо. «Ваше благородие, ты недаром приехал?» – послышался тот же голос.
Это говорил оставшийся со мною новосёл. Чёрные глаза его упорно, вызывающе смотрели на меня, а на лице было какое-то судорожное, болезненное выражение, в котором сосредоточивалось мучительное переселенческое беспокойство. «Ничего мне от вас не надо, добрый человек, – сказал я мягче. – Успокойся!» Но, конечно, я не мог рассеять подозрение и тронул лошадь. «Ты землемер!» – как бы почувствовав смелость, выкрикнул новосёл и побледнел от собственной дерзости, вызванной чувством опасности, как и произнесением страшного для крестьянина имени. «Ты землемер, мы знаем», – повторил он грустно, и вдруг в глазах его заблестела такая мольба, какой я в жизни не забуду. «Не губи! Не гони нас с местов…» Он не упал в ноги, но стоял бледный, как подкошенный, как осуждённый.
Видя впечатление от моего приезда, я сошёл с лошади и начал успокаивать бедных новосёлов. Уверившись, что я ничего против них не имею, они рассказали мне свою горькую исповедь.
Как и все, они выбрали места на этой речке и поселились самовольно, не приписавшись к обществу, ибо с них требовали по 30 рублей за приёмный приговор. Они развязали мошны, послали ходоков хлопотать об отводе земель: выйдет ли что – бог ведает, а пока томились в ожидании. Соседние крестьяне им беспрестанно угрожают и обещают донести на них, что они строятся самовольно. Вот с чем совпал мой приезд. Я старался дать совет, обещал никому не говорить об их посёлке, ободрил их и расстался дружественно; я был глубоко потрясён их судьбою.
Вспоминаю и ещё одну встречу. Мы ехали в весёлое и чудное утро по Алтайской долине. Горные речки сверкали серебром, направо и налево выступали горы с клубящимися по ним облаками. Местами вырастали причудливые утёсы, обвитые зеленью. С одной стороны спускались с гор хвойные леса, гребни гор золотились лучами солнца, луга сверкали цветами, трава была роскошная. Вот выбежал ручей; по берегам его были видны сплошные кустарники жимолости, малины и смородины, усеянные гроздьями ягод; белый жасмин, колокольчики, лилии и жёлтые розы – всё это напоминало бухтарминскую флору сибирской Италии. Цветы становились роскошнее.
Я увидел целые поля, покрытые мальвами. Это был настоящий лес цветов; они были лиловые и белые в рост мой. Я выскочил из повозки, набрал целый пук этих цветов, образовав чудовищный букет, уселся с ними и смотрел в синеющую даль гор. Солнце сияло так ослепительно, всё было такое праздничное. Никогда, моя родина, я тебя не видал более красивою. Я увидел тебя здесь весенней красавицей, украшенной мальвами, дикими розами, пионами и лилиями; я видел тебя с красотою твоих утопающих вдали гор, с богатством цветущих долин. Здесь ли, кажись, не воспользоваться твоими благами, девственная земля, здесь ли не создать счастья? И вот в такой-то долине в минуту моих восторгов я был остановлен и пригвождён неожиданной встречей.
Как бы в контраст этой красивой, полной жизни природе я увидел жалкую повозчонку, затянутую рваной парусиной, в ней сидела худая женщина, а жалкую, исхудалую лошадь вёл в поводу пожилой крестьянин с повязанной платком головой. Но надо было видеть, что это была за лошадь и что это были за люди. И лошадь, и хозяева, кажись, одинаково были изнурены. У лошади спина представляла сплошную язву, как будто её расклевали вороны. Тучи оводов и мух садились и бередили спину несчастного животного. Я взглянул на упряжь: она вся состояла из худых связанных верёвок и мочал.
— Старина, что это ты на такой лошади едешь? Она падёт у тебя! – сказал я.
— Батюшко, – отвечал он тихим голосом, каким говорят только нищие, – одна и есть лошадёнка, да вот и та заболела в дороге; бабу везу больную, ходить не может, ноги распухли…
— А у тебя что голова подвязана?
— От жары, батюшко, разломило.
— Что же вы не остановитесь нигде?
— Где, батюшко, остановиться-то… Надсадились. Из Рассеи шли. Пришли, кормиться нечем, все больные, так вот и побираемся мало-мало по деревням. Авось, до страды промаемся, а там и наймёмся работать!
Это были новосёлы, истощившие свои силы, надсадившиеся. Дойти до обетованной земли и среди этих привольных благословенных мест остаться нищими! Какая насмешка судьбы!
Но случается и ещё печальнее конец. Бредёт-бредёт новосёл за новыми местами или ходит-ходит, мается, ищет случая приписаться, борется со старожилами, которые с него запрашивают, ходатайствует перед горными властями, землемерами, словом, ведёт эту процедуру года, хлопочет, да вдруг и сгинет в этих поисках. Так и пропадёт из списков – ни там, ни здесь. Может быть, он открыл, нашёл таинственную землю, где можно поселиться без приписки, без паспорта, без землемера. Может быть, он дошёл в это мифическое Беловодье, где нет податей, а староверу и раскольнику веры не заказано.
Недаром об этом Беловодье более сотни лет слагаются мифы. Но где же оно? Вот за Чаргою идёт ряд хребтов, вот ущелье Чуи, Чуйские Альпы, вот вершины Катуни с вечными снегами. Дойдёт переселенец до них, до этих белых вод, окрашенных песком морен, увидит эти водопады, эти неприступные скалы и ущелья, посмотрит на горных орлов.
Но это ли желанные белые воды? Постоит он и повернёт назад. А там, в горной долине, глядишь, шёл капризный скиталец да вдруг заночевал. Давно полдень, солнце залило долину, печёт, а он всё спит; вечер наступил, прохладой повеяло, аромат трав несётся, золотятся пурпуром вершины чудных гор незнакомого края, а он всё спит, не просыпается. Что-то ему грезится среди этих волшебных мест. Не родную ли деревню он видит и зовёт из неё родню на новые места, ставит дом – земля-то какая, место-то какое, вот где отдохнуть, вот где заживёшься в довольстве! Проехали мимо него промышленники, отправляясь на промысел, и, усмехнувшись, сказали: «Спит новосёл!» Проскакала повозка чья-то. «Это что за человек?» – крикнул проезжий. – «Новосёл спит», – сказал ямщик. А новосёл так крепко и сладко уснул, что ему больше не нужно и просыпаться.
Смотря, как мыкается этот человек в поисках за новыми местами, смотря на это вечное скитанье и отыскивание чего-то, словом, озирая всю эту бродячую колонизацию, я часто задумывался и невольно спрашивал себя: «Где же лучше?»
С этим вопросом я стоял у берегов обширных и прекрасных озёр на привольной степной Барабе, смотря в туманную даль плавающих в зелени островов; с этим вопросом стоял я средь цветущих боров на берегу Оби, на благословенных местах Карасука; его же я задавал и там, где серебрятся вершины Алтая, любуясь с высот бесконечно волнующимися горами и широкими долинами. Его я задаю и теперь: «Где же таится крестьянское счастье, под каким кустом залегло оно, под каким камнем оно запало, скрылось, притаилось?!!»
(В публикуемом тексте сохранены особенности авторского стиля)
