Когда умирает человек, хочется запомнить прежде всего его человеческие черты. К плодам трудов его мы всегда можем обратиться и после, а вот человека не стало…Д.С. Лихачев.
Я знал Лазаря еще с шебалинского интерната, а в последние годы его жизни мы общались едва ли не ежедневно. Тем не менее не могу назвать себя его близким другом, как бы мне этого ни хотелось. Просто не сложились жизненные обстоятельства: учились мы в разное время и в разных учебных заведениях, да и потом каждый занимался своим делом. Но точек соприкосновения было сколько угодно, не так уж велик наш город, как и круг людей, близких по духовным устремлениям.
…Человек неистощимой фантазии, острого ума и искрящегося юмора, Лазарь и дня не мог прожить без шуток, мистификаций и экстравагантных выходок, совершая их не в ущерб своей основной литературной работе, а в чем-то даже, на мой взгляд, во имя нее.
Везде, где бы он ни появлялся, подобно Ходже Насреддину, оставлял после себя кучу легенд, небылиц, из которых не все имели место, но, будучи в духе Лазаря, вполне могли быть и на самом деле.
Помню, в конце 1940-х годов в Шебалинской школе ходила по рукам любительская фотография, на которой Лазарь был снят «под Гитлера»: одна рука поднята в фашистском приветствии, другая засунута в борт кителя, вздернутая голова, высокомерный взгляд, нарисованные углем усики под носом и, конечно же, как завершающий мазок, знаменитый, до глаз, гитлеровский чуб. Образ чаплинского масштаба! Надо сказать, что в те безумные годы подобные шалости были далеко не безопасными.
Или другой легендарный номер, с блеском исполненный там же – в Шебалинском интернате. Не то с помощью стакана горячего чая, не то еще каким хитроумным способом Лазарь зашкалил градусник до предела, закатил глаза и, разведя мыло, стал пускать пену изо рта. Ополоумевшая от страха воспитательница ударилась в панику и, поскольку в те времена машин «скорой помощи» не было и в помине, подняла по тревоге старшеклассников, многие из которых были в курсе розыгрыша.
Те небрежно бросили на байковое одеяло тело своего товарища и шумной толпой помчались по направлению к больнице, едва поспевая за ретиво мчавшейся впереди грузной воспитательницей. Только у самых дверей лечебного заведения терпение мнимого больного истощилось и он вместе с друзьями разразился хохотом. Наставница, конечно, обиделась, но ненадолго. Вообще шутки Лазаря всегда были безобидными и смешными настолько, что не поддаться их юмористическому настрою могли только очень черствые люди.
Не могу не припомнить еще один классический лазаревский шедевр, который слышал не один раз от самого автора.
Так вот, в голодные студенческие годы в Москве ему неожиданно прислали гонорар на кругленькую сумму. Получать его пошли вместе с земляком-сокурсником. Далее рассказывает сам Лазарь:
«Получили, вышли на улицу. Я бегу – он бежит. Я смеюсь – он смеется. Что ни говорю – со всем соглашается. Проходим мимо консерватории, вижу объявление – концерт симфонической музыки, только начался. Я раньше сроду на них не бывал.
– Зайдем, – говорю.
Он головой кивает. Купили дорогие билеты, зашли в зал, заняли свои места. Сидим, слушаем… Немного погодя осмотрелся, люди вокруг сидят серьезные, внимательные, в такт головой мотают, вроде как соглашаются с дирижером, некоторые вовсе глаза закрыли, будто спят. Взглянул на земляка – он сидит прямо, неподвижно, как каменный кезер в Курайской степи, глазом не моргнет, будто музыка его не касается…
В антракте вышли в фойе. Там обычно люди ходят по кругу, обсуждают концерт, впечатлениями делятся: в этом месте хорошо звучит, в другом – хуже… Мы тоже пристроились, пытаюсь друга в разговор втянуть: мол, оркестр-то не так уж плох… А он на весь зал заявляет:
– Нет, этот симпоний мне совсем не нравится. Пойдем лучше в ресторан!
Весь круг остановился, на нас смотрят. Что ж. Пошли в ресторан, у самого от голода в животе урчит.
Но, думаю, потерплю. Пошли в «Прагу», сели за столик. Я с официантом долго и солидно обсуждаю меню. Вежливо по-алтайски спрашиваю земляка: фазана в сметане или уточку с апельсинами закажем? Он от голода совсем терпение потерял:
– Кас, кас, закажи?
– А что это? – переспрашиваю учтиво по-русски, будто не понимаю, о чем идет речь.
– Гус, гус, говорю, давай! – заорал он так, что официант попятился от стола…»
Конечно, мой рассказ не передает и сотой доли комического эффекта ситуации. Надо было слушать самого Лазаря, прирожденного артиста-комика. Жаль, что в свое время никто не догадался записать его на пленку. Он совершенно бесподобно строил диалоги, используя акцент (почему-то кавказский) и виртуозный винегрет из смешанного русско-алтайского словаря.
Остановлюсь еще на одном аспекте многогранной личности нашего героя, который в профессиональном плане мне ближе всего. Речь идет о его оригинальных рисунках-шаржах, имевших еще при жизни автора большую популярность.
Начну с того, что поэты и писатели всех времен и народов интересовались рисованием. При этом именно шарж-портрет был в литературной среде самым распространенным жанром.
На досуге, наверное, можно было бы найти психологическое обоснование этому феномену, но в любом случае в основе рассуждения лежал бы тот факт, что письменность вообще начиналась с рисунка и что почерк люди оценивают прежде всего с эстетической точки зрения: если почерк небрежный – это «каракули», «как курица лапой», если хотят похвалить, то говорят «пишет, как рисует» или еще что-нибудь в этом роде. Кстати, почерк у самого Лазаря был поистине замечательным.
Интерес к рисованию появился у него очень рано, тому есть масса свидетелей. Как можно предположить сейчас, в юные годы ему не удалось проявить и усовершенствовать свой дар, и поэтому его творческий импульс нашел выход в искусстве слова, где возможность самовыражения в какой-то момент оказалась более доступной.
Талантливый человек талантлив во всем, и Лазарь очень скоро самоутвердился на поэтическом поприще, но наблюдательность, острый глаз, редкая способность видеть проявление внутренних качеств человека в его внешнем облике остались.
Его графический репертуар достаточно разнообразен, как у всякого художника; одни образы удавались лучше, другие – хуже, однако определенный круг, если можно так выразиться, любимых персонажей у него получался всегда. Некоторые «портреты» своих друзей он довел до совершенства, до графической формулы, когда ни прибавить ни убавить (Аржан Адаров, Борис Укачин, Паслей Самык, Владимир Яценко и др.) Он мог заметить в человеке самое главное, его моральный и физический стержень, и не его вина, если у кого-то такого стержня не оказывалось.
Завершая свои краткие и, как мне кажется, весьма ограниченные свидетельства о жизни замечательного жизнелюба и художника, остановлюсь еще на одной редкой особенности его дарования, которая наиболее отчетливо проявилась в главном деле его жизни – литературном творчестве. Речь идет об экологической связи его поэзии с родной природой, о географии его души и творчества. Конечно же, истоки и границы его искусства заключены в Горном Алтае, и только в нем, хотя Кокышев писал стихи о разных краях и странах.
Но в отличие от многих художников слова (цвета, звука) Лазарь Васильевич, черпая материал в родной этнической среде, не замыкался в национальных рамках, а видел в ней отражение общечеловеческих проблем, духовных поисков, самопознания и самоопределения. Именно в этом, на мой взгляд, заключается главный назидательный урок его жизни и творчества.
Идут года, время стирает «случайные черты» и бытовые частности. Перед потомками, как из тумана, постепенно вырисовывается чистый и ясный образ алтайского поэта, который, подобно своему великому русскому предшественнику, мог сказать о себе: «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал, что в свой жестокий век восславил я свободу и милость к павшим призывал».
Владимир Эдоков.
Подготовлено по материалам книги «Улыбка поэта», издательство «Уч-Сюмер», 1993 год. Текст приводится в сокращении.
